Форум » Лондон и его окрестности » "В каждой шутке есть доля правды" » Ответить
"В каждой шутке есть доля правды"
Джон Рочестер: Вечер 29 апреля
Ответов - 39, стр:
1 2 All
Джон Рочестер: Рочестер и подумать не мог, что медвежья травля, одно из любимых развлечений лондонцев, произведет на Монмута настолько сильное впечатление. Причем не в том смысле, что юный герцог войдет в азарт, будет делать ставки и громко орать, подбадривая псов, рвущих в клочья косолапого хищника, вовсе нет. Джеймс как-то позеленел, и вид у него сделался совсем несчастный, словно он наелся неспелых вишен и как следует запил их молоком. Джон не стал дожидаться, пока приятелю станет совсем скверно, и потащил его прочь из толпы, от греха подальше, одной рукой придерживая и без того не слишком толстый кошелек, а второй - Монмута. Они прошли Олдгейт-Хай-стрит чуть не до самых городских ворот, прежде чем Джеймс приобрел природный оттенок и возжелал эля. Отказывать страждущему в такой малости Джон не мог, а поэтому молодые люди вскоре уже сидели в продымленной таверне, битком набитой простонародьем.
Джеймс Монмут: Выхлебав залпом половину затребованной кружки с элем, Монмут пришел в себя настолько, чтобы недовольно пробурчать: – Варварский спорт. Любому цивилизованному человеку без подготовки станет не по себе, – смущенный проявленной слабостью, теперь он хорохорился. Допив до дна третью кружку, Джеймс окончательно разошелся и затребовал от трактирщика чистый лист бумаги лучшего качества и очиненное перо, чтобы самолично сочинить сонет в честь мисс Фрэнсис Стюарт. Возражения трактирщика об отсутствии в его скромном заведении требуемого реквизита не были приняты во внимание, и он удостоился несвязной, но очень эмоциональной речи о сомнительных достоинствах своего кабака. Простой люд понял только то, что в очередной раз хотят ущемить его права, и дружно завопил, что парень совершенно прав – каналья-кабатчик злостно разбавляет эль, и во времена Кромвеля ему бы уже давно отрезали нос и уши.
Клод Дюваль: Если бы господа придворные дали себе труд осмотреться, то увидели бы неподалеку от своего стола еще одного джентльмена, составляющего заметный контраст с пестрой компанией шумных завсегдатаев таверны. Это был благообразный брюнет лет двадцати, одетый модно, но не вызывающе; казалось, он был целиком сосредоточен на том, чтобы равномерно мелкими глотками потягивать скверный портвейн из мятого серебряного кубка. Можно было подумать, что он вовсе не обращает внимания на царящую вокруг суету, однако же он мог бы повторить каждое слово, произнесенное Монмутом и Рочестером с того момента, как они переступили порог кабака. Когда возмущение посетителей улеглось, молодой человек подошел к их столику и самым учтивым образом поздоровался. -Позвольте представиться, господа - Джон Уикхэм, к вашим услугам. Не будет ли с моей стороны дерзостью просить разрешения присоединиться к вашей компании?
Джон Рочестер: Рочестер с некоторым удивлением посмотрел на Уикхэма, однако решил не возражать против нового знакомства. Графу, с его горячим любопытством ко всем сферам и проявлениям человеческого опыта, всегда были интересны новые люди. -Мы не будем возражать, - сделал он приглашающий жест, - не вижу причины, отчего бы двум джентльменам не разделить одиночество третьего.
Джеймс Монмут: Умиротворенный добрым английским элем, милорд Монмут был сейчас полон любви и благоволения ко всему человечеству, за исключением провинившегося кабатчика. Новый знакомый ему понравился, и он поощрительно кивнул. – Ни в коем случае, – Джеймс поочередно посмотрел на Уикхема, на Рочестера и в свою кружку и понял, что недостаточно внятно выразился, – то есть, наоборот, возражать мы не будем.
Джон Рочестер: Уикхэм воспользовался любезным согласием своих новых знакомых и перебрался за их стол. Несмотря на то, что Рочестер пребывал не совсем в здравом уме и твердой памяти, он понимал, что в подобных местах следует быть осторожным, чтобы наутро не искать собственную голову в придорожной канаве. -Моего друга зовут мистер Скотт, а я - Уилмот, - отрекомендовался он, полагая, что их фамилии куда меньше на слуху, чем титулы.
Клод Дюваль: Граф слишком скромно судил об известности своей персоны - даже в Уайтчепеле слыхивали о милорде Рочестере, и неизвестно, в какой глуши надо было жить, чтобы не догадаться, что за именем мистера Скотта скрывается королевский бастард Монмут. Уикхэм, однако, никак не дал понять юношам, что их инкогнито раскрыто. -Видите ли, господа, я позволил себе потревожить ваше уединение, чтобы предложить вам поучаствовать в небольшом розыгрыше.
Джеймс Монмут: Губы Джеймса по-детски округлились, складываясь в изумленное «о!», а в глазах появился хищный блеск. Герцог Монмут любил повеселиться – по мнению строгих критиков, даже чересчур. Монмут же считал – и эту точку зрения тоже нельзя было лишить права на существование – что если не сейчас, то когда? Он станет чинным и благоразумным потом, где-то после тридцати шести. – Какой… какой розыгрыш? – томно спросил Джеймс, без особого успеха стараясь укрыть за маской видавшего виды придворного откровенное любопытство.
Клод Дюваль: -Очень забавный и совершенно невинный, - пояснил Уикхэм, явно цитируя змия в райском саду. - Мой друг собирается нынче уехать из Лондона, через вот эти самый ворота, неподалеку от которых мы сейчас находимся. В карете он будет один, при нем - лакей и кучер. Я задумал вот какую шутку - сыграть разбойника с большой дороги и сделать вид, что ограбил его до нитки. Завтра привезу ему эти пожитки и посмеемся вместе - он у меня несколько трусоват, а вот прислуга у него бойкая. Опасаюсь, как бы вместо шутки не вышло смертоубийства. Не согласитесь ли вы, джентльмены, стать моими товарищами на время и помочь управиться со слугами?
Джон Рочестер: Если бы подобное предложение прозвучало утром, после первых трех кружек эля, выпитых за завтраком, Рочестер бы хоть ненадолго призадумался над тем, сколь рискованную затею предлагает им новый знакомый. Не говоря о том, что они с Монмутом впервые видят этого человека, предлагающего им ограбить с ним карету, следовало бы припомнить, что они все-таки не чета какому-то мистеру Уикхэму. Однако волнующая перспектива нарисовалась перед его сиятельством в момент, когда граф находился под влиянием винных (и не только - в течении дня помимо эля и вина пили еще сидр и немного джина) паров, а стало быть, Рочестер не стал заботиться о мелочах вроде доброго имени и общественного спокойствия. -А мне нравится ваша идея, мистер Уикхэм, - одобрительно пристукнул он кружкой по исцарапанной столешнице. - Занятно придумано! Я бы поучаствовал, а ты, Джейми?
Джеймс Монмут: Монмут водрузил локти на грубо сколоченный стол и неопределенно хмыкнул: – Слышал я, что по ту сторону Ла-Манша джентльмены развлекаются, срывая плащи со случайных прохожих, но останавливать кареты на пари – вы ведь заключили пари, мистер Уикхем? – тут не обойтись без английской удали, – усмехнулся Монмут, вновь заглянул в свою опустевшую кружку и громко застучал ею по столу, подзывая трактирного служку. После того, как кружка герцога вновь наполнилась до краев, и Джеймс, отхлебнув изрядный глоток, удовлетворенно отер рукой губы, он все с увеличивающейся симпатией посмотрел на Уикхема. – Можете полностью рассчитывать на меня, мистер Уикхем, если шутка действительно обещает быть столь веселой, как вы говорите.
Клод Дюваль: Добыча сама шла в руки, воодушевленно покрякивая в ответ на звук утиного манка. Джон Уикхэм, которого крайне ограниченный круг лиц знал как Клода Дюваля, разбойника с большой дороги, не замедлил заверить мистера Скотта в том, что задуманная шутка будет весьма и весьма занятной. Спросив своим новоиспеченным сообщникам еще эля, он достал из кармана часы: -Он будет проезжать по Олдгейт где-то через три четверти часа, у нас достаточно времени, чтобы выпить по кружечке, обсудить подробности и найти удобное место для засады. У меня просто нет слов, джентльмены, чтобы выразить, как я благодарен за ваше участие в моей затее!
Генри Киллигрю: ... Мудрые люди говорят, что мир тесен. Автор этих строк не причисляет ни себя, ни своего героя к мудрецам, однако, вынужден согласиться: этот мир действительно невелик. Кто бы мог подумать, что два джентльмена, в описанном выше эпизоде пропускающие кружку за кружкой, уже неоднократно встречались с еще одним участником этого повествования - причем встречи их происходили равно часто и в кабаках, и в дворцовых покоях, и за кулисами "Друри Лэйн"? Воистину, причиной тому могло быть лишь провидение, ибо, как говорят другие, не менее умные люди: "Господь направляет нас на пути неведомые". ... Путь, приведший в Уайтчепль Генри Киллигрю - сына известного драматурга и представителя весьма многочисленного семейсива пиратов и царедворцев - начался на Стрэнде, в его съемной квартире, где этот достойный господин проснулся без малого два часа назад, взлохмаченный, злой, с полным ощущением, что мир, тесноту которого мы уже обсуждали выше, повернулся к нему одной неприличной частью. Делу, которому предавались господа Монмут и Рочестер, Генри с успехом посвятил весь вчерашний вечер; не желая затруднять читателя рассказами о подвигах нашего героя, скажем только, что до торта дело не дошло. ... Когда первому (закатному) солнечному лучу удалось - не без труда - проникнуть в сознание этого достойного джентльмена, Генри лишь досадливо поморщился. Он уже чувствовал себя глубоко несчастным, и с удовольствием готовился нырнуть обратно в сладостную свежесть простыней - как вдруг шире открыл глаза и даже предпринял героическую попытку сесть на постели. Сегодня было двадцать девятое число. Как уже знает благосклонный читатель, наш молодой друг страдал одной из самых популярных и неизлечимых болезней своего времени. И мы имеем в виду не сифилис и даже не оспу, а хроническое безденежье, то и дело толкавшее этого британца по рождению и венецианца по духу пускаться в разные авантюры. И именно сегодня ему предстояло с успехом завершить одну из них - передать последнее (по крайней мере пока) письмо некоей мадам Люси через своего знакомца, барона Стенберга. ... Вчера вечером, прикалывая к груди бумажку со своим адресом - нелишняя предосторожность, в те времена бывшая в ходу у джентльменов - Генри, однако, был полон святой решимости исполнить данное когда-то обязательство. Но, осведомившись у слуги, который час, молодой человек на мгновение усомнился: а следует ли ему быть таким уж честным? Бэнингс, лакей, которого он вчера, похоже, сделал поверенным своих тайных планов, выбрал именно этот момент душевных терзаний, чтобы возникнуть у постели своего господина с чистой рубашкой, панталонами и чулками, и сообщеньем о том, что время, отпущенное на раздумья, близится к завершению. Первым побуждением Киллигрю было не ехать; в конце концов, он мог просто соврать, что передал письмо. Пропажа не вскрылась бы слишком скоро - пока еще Стенберг прибудет на континент, пока встретится с адресатом, и пока вести от того доползут до безутешной девушки... Вполне возможно, что это соображение вкупе с голосами других химер, типа лени, в конце концов склонило бы повесу отказаться от выполнения долга - но Бэнингс стал ворчать... А если Генри и не переносил чего-то, так это указаний со стороны слуг. Поэтому он собрался со скоростью, поистине героической для человека в его положении, завернулся в плащ, прицепил шпагу, пару минут покрутился перед зеркалом, сдвигая на сотые доли дюйма шляпу, венчавшую его изысканный, хотя несколько помятый после вчерашнего облик... и отбыл из дому, даже не закусив. ... По договоренности Стенберг должен был ждать его до заката в небольшом кабачке возле Старых ворот; "до заката" - время неопределенное, и означавшее по факту "как можно раньше". Вероятно, если бы не вчерашнее заседание, он даже успел бы к условленному месту вовремя - но, увы, когда мистер Киллигрю вошел под своды кабачка, барона там не наблюдалось. Но... монета, пара улыбок, взгляд сияющих голубых глаз - это умение у него не могла отбить никакая выпивка - и вскоре молодой человек уже пустил лошадь галопом в направлении, указанном ему доброхотными дежурными у ворот; по их словам, карета выехала из города не более четверти часа назад. ... К тому моменту, когда он наконец спешился, растрепанный и красный, совершенно не похожий на того джентльмена, который вышел из дому, Генри успел проклясть небо и землю. Больше того - он даже пообещал себе бросить пить; по крайней мере, перед важными мероприятиями. Лакей Стенберга, соскочивший с запяток, чтобы принять у благородного господина лошадь, поглядел на него слегка удивленно. Высказав напоследок начинающим темнеть окрестностям все, что он думает о лондонских дорогах в эту погоду, и о том, во что предположительно ему обойдется чистка сапог и костюма по теперешним ценам, Киллигрю запрыгнул в карету, дверца которой любезно распахнулась перед ним.
Omnia vanitas: Барон ван Стенберг с превеликим сожалением покидал Лондон, с каждым днем становящийся все более негостеприимным по отношению к иностранцам. Молодой человек с тоской думал о возвращении на свою сонную, чинную родину, где невинные по английским меркам шалости расценивались как высшая степень распущенности. С сожалением голландец расставался со своим маленьким гаремом из девиц на любой вкус, с личным врачом, чрезвычайно умело и деликатно решающим интимные проблемы, с вечерами в театре и ночами в тавернах, петушиными боями и медвежьими травлями... ах, что и говорить, жизнь была почти закончена. Ну разве что попробовать парижских удовольствий, но к ним еще надо привыкнуть, обзавестись новыми знакомствами... Если Стенберг и не нашел в Англии друзей, то в изрядном количестве обрел добрых приятелей, к которым относил и Генри Киллигрю, восхищавшего барона своим лоском и манерами. Втайне голландец даже пытался подражать некторым повадкам Киллигрю, находя, что у него получается не хуже, нежели у оригинала. Поэтому барон охотно взялся выполнить попутное поручение - доставить в Антверпен письмо для некоего господина ван Альтмана, ведь это, в конце концов, такой пустяк. Стенберг честно прождал в условленном месте четверть часа сверх уговоренного времени, но, поскольку Киллигрю не явился, счел свое обязательство выполненным, снова забрался в карету и вскоре уже выехал за городские ворота. Однако же вот - выяснилось, что обстоятельства Киллигрю не изменились, и он все еще нуждается в услуге. -Я ждал вас, сколько мог, - поведал приятелю барон, - но должен был успеть к закрытию ворот, понимаете? Извольте ваше письмо, я позабочусь, чтобы оно дошло до адресата.
Генри Киллигрю: Чувство вины было Генри чуждо в принципе, но он изобразил на своей подвижной физиономии выражение крайнего огорчения. - Прошу меня простить,- произнес он, устремляя на Стенберга взгляд своих лучистых глаз, и сопровождая это не слишком пространное извинение самой обаятельной из своих улыбок. Их оттенков молодой человек мог изобразить великое множество, и эта призвана была выразить легкое сожаление. Такие случаи на склочном юридическом языке описываются словами "под давлением непреодолимой силы...". Впрочем, молодой человек не стал слишком заострять внимание на своей оплошности. - Я чрезвычайно благодарен вам за любезность,- теперь его улыбка стала лучезарной.- Но, думаю, вы можете судить по моему виду, как я торопился,- он рассмеялся, кончиками пальцев пробегая по одежде, пребывавшей в явном небрежении.- Этот город поистине сошел с ума: в Холборне загорелся целый квартал, и эти идиоты мало того, что перегородили весь тротуар, так еще и растянулись со своими ведрами и бочками чуть не до самой Темзы! Я думал, никогда не продерусь через эту толпу! А эти мерзавцы повыползли изо всех закоулков и шепчутся:"Кара господня! Новый Вавилон! Господь покарает развратников!" Не удивлюсь, если они сами и подожгли дом какой-нибудь милашки - вы бы только видели лица этих мегер! Того и гляди, нам всем скоро прийдется бежать отсюда! Генри с отвращением фыркнул.
Omnia vanitas: Обаяние Генри возымело свое обыкновенное действие, и если первоначально Стенберг намеревался упрекнуть его за опоздание, то теперь мог только от всей души посочувствовать. -Как быстро здесь позабыли о временах Кромвеля, - покивал он, - недавно только сетовали, что Лондон уныл, как кладбище, а теперь хотят снова жить в склепе... Ох, вам и правда стоит уехать, куда-нибудь в Италию, где люди знают толк в удовольствиях, а все эти пуритане и квакеры пусть беснуются здесь без нас.
Генри Киллигрю: На этот раз вздох, вырвавшийся у Киллигрю, был совершенно непритворным. Италия была для него сладостным воспоминанием, страной, где самый воздух казался ему напоенным ароматами роз и золота... неважно, что им с отцом приходилось жить на чердаках, в иные дни довольствуясь краюхой хлеба и бутылкой вина на обед. Мальчик, юноша, голоногий, в распахнутой рубашке, с развевающимися белокурыми волосами, один на один с солнцем и золотыми пляжами Венеции... Как это все было давно! - Италия...- почти простонал он, роняя голову на белую холеную руку; уход за этими самыми руками составлял немалую часть его ежедневного туалета.- О, не разрывайте мне сердца, дорогой барон! Вы же прекрасно знаете, что наша семья зависит от воли Его величества... Но, видит бог, я все бы отдал, чтоб оказаться вновь там... и, может быть, не один. Он улыбнулся с лукавством, повергавшим в отчаяние половину начинающих актрис Королевской труппы.
Omnia vanitas: Стенберг не припоминал, чтобы Киллигрю питал столь сильные чувства к какой-нибудь из их общих знакомых, чтобы потащить ее за собой в воплощение самого рая земного. Впрочем, он уже давно начал думать, что для Генри куда больше радостей и соблазнов таится в существах мужского пола, и уже успел придумать целый роман о том, кто и когда мог разбить сердце ветреного англичанина. Последним кандидатом на эту роль Стенберг счел загадочного мастера ван Альтмана, которому предстояло передать письмо. Может быть, прощальное, учитывая войну с Голландией и прочие обстоятельства... -Надеюсь, что вы сумеете воссоединиться со своим идеалом, - двусмысленно отозвался Стенберг. - Если мне доведется побывать в местах, столь дорогих вашему сердцу, обещаю непременно вам оттуда написать.
Генри Киллигрю: Обещание Стенберга написать вернуло мысли Генри, носившиеся, как буревестник над белыми скалами Девона, к причине его встречи с бароном. - Ах да!- спохватившись, он запустил руку в потайной карман своего плаща, и извлек оттуда письмо, написанное на лучшей бумаге и еще хранившее, как казалось Киллигрю, неуловимый запах духов. Адрес на конверте был выведен затейливым каллиграфическим почерком, чему Генри, чья писанина могла бы дать фору пьяной курице, наступившей в чернила, снова вздохнул - на этот раз от зависти. Он не меньше Роберта был увлечен загадкой неведомых корреспондентов, и даже пытался вычислить таинственную и неприменно хорошенькую - как ему казалось - Люси, но потерпел полное фиаско. Чтобы быть до конца откровенными, скажем милостивому читателю, что Киллигрю даже вскрыл пару посланий, рассчитывая найти в них намеки на личность пленительной незнакомки,- но увы, обрел лишь самые банальные сведения о погоде и глубокой личной признательности. И все же, он не оставлял надежды когда-нибудь распутать эту странноватую историю, и не исключал, что барон знает куда больше, чем говорит. Поэтому, протягивая послание, он на мгновение задержал его в пальцах, словно раздумывая, отдавать или нет. Глаза его тем временем изучали лицо Вертера - как понятно, без результата. Тем не менее, повеса не желал унывать. - Возьмите,- кончиками пальцев передавая конверт "посланцу любви", томно проговорил он.- Дай бог, чтобы тайна, заключенная в этих строках, подарила ее хранителям как можно больше удовольствия.
Omnia vanitas: Стенберг принял конверт с должным почтением и вложил его между страницами своего любимого дорожного чтения, Овидиевой "Науки любви". Хорошая бумага, банальная восковая печать с голубком и веточкой, едва уловимый запах розовой воды, аккуратный почерк - он не раз пытался угадать по конверту, что же внутри письма. Неизменный восторг у барона вызывало имя отправительницы, некоей Люси У., за которым, без сомнения, скрывал свои нежные чувства сам Киллигрю. Стенбергу это казалось безумно трогательным, и он ощущал себя героем какого-то рыцарского романа, передающим весточку от дамы ее рыцарю. -Будьте спокойны, - улыбнулся он Генри, - адресат получит его без проволочек, я никогда не позволю себе терзать его напрасным ожиданием.
полная версия страницы